|
|
Стихи бродского про питер5 лучших поэтических посвящений великому городу на Неве — Санкт-ПетербургуСанкт-Петербург облюбован творческими людьми. Его величие и красота, душевность и харизма, символы города героя и победителя никого не оставляют равнодушным. В него влюбляются с первого взгляда и любят трогательно всю жизнь. Петербургу посвящают стихи поэты всего мира. А уж сами петербуржцы поэты не перестают восхвалять родной город, искренне восхищаясь всем истинно петербургским и настоящим. С самого момента своего основания до наших дней Санкт-Петербург всегда воодушевлял поэтов на написание шедевров. Городу на Неве посвящено немало знаменитых произведений, и сейчас мы вспомним самые гениальные и знаменитые стихотворения классиков, посвящённые Петербургу в разные периоды его истории. 1. "Медный всадник" Александра Сергеевича ПушкинаПоэма была написана в Болдине осенью 1833 года. По данным исследователей, работа над произведением стоила поэту большого труда: он переписывал каждый стих по нескольку раз, чтобы добиться совершенства формы. В основе "Медного всадника" лежит реальная история петербургского наводнения, произошедшего в ноябре 1824 года. Во время стихийного бедствия сам Пушкин был в ссылке, поэтому в произведении он описывал случившееся со слов очевидцев. Основные темы этой поэмы: тема Петра I — "строителя чудотворного", и тема "простого маленького" человека, тема взаимоотношений простого человека и власти. Поэтому поэма не была разрешена Николаем I к печати. Её начало Пушкин напечатал в "Библиотеке для чтения" в 1834 году, под названием: "Петербург. Отрывок из поэмы". Впервые её напечатали после смерти поэта в "Современнике" в 1837 году, с цензурными изменениями, внесёнными в текст В. А. Жуковским. Известно, что поэма подвергалась рукописной правке Николаем I. Рукопись хранится в Пушкинском доме в Санкт-Петербурге.
peterburg.center Петербургский роман (поэма в трёх частях) — Бродский Иосиф, читать стих на Poemata.ruЧасть 1. Утро и вечерГлава 1Анатолию Найману Забудь себя и ненадолго кирпич облупленных казарм, когда поедешь втихомолку на Николаевский вокзал, когда немногое отринешь, скользя в машине вдоль реки, смотри в блестящие витрины на голубые пиджаки. Но много сломанных иголок на платье времени сгубя, хотя бы собственных знакомых любить, как самого себя. Ну, вот и хлеб для аналогий, пока в такси рюкзак и ты. Храни вас Боже, Анатолий, значок короткой суеты воткните в узкую петлицу, и посреди зеркальных рам скользить к ногам, склоняться к лицам и всё любить по вечерам. Глава 2Разъезжей улицы развязность, торцы, прилавки, кутерьма, её купеческая праздность, её доходные дома. А всё равно тебе приятно, друзей стрельбы переживя, на полстолетия обратно сюда перевезти себя, и головою поумневшей, не замечающей меня, склонись до смерти перед спешкой и злобой нынешнего дня. Скорее с Лиговки на Невский, где магазины через дверь, где так легко с Комиссаржевской ты разминулся бы теперь. Всего страшней для человека стоять с поникшей головой и ждать автобуса и века на опустевшей мостовой. Глава 3(письмо) Как вдоль коричневой казармы, в решетку тёмную гляжу, когда на узкие каналы из тех парадных выхожу, как все равны тебе делами, чугун ограды не нужней, но всё понятней вечерами и всё страшней, и всё страшней. Любимый мой, куда я денусь, но говорю — живи, живи, живи всё так и нашу бедность стирай с земли, как пот любви. Пойми, пойми, что всё мешает, что век кричит и нет мне сил, когда столетье разобщает, хотя б всё менее просил. Храни тебя, любимый, Боже, вернись когда-нибудь домой, жалей себя все больше, больше, любимый мой, любимый мой. Глава 4Я уезжаю, уезжаю, опять мы дурно говорим, опять упасть себе мешаю пред чешским именем твоим, благословляй громадный поезд, великих тамбуров окно, в котором, вылезши по пояс, кричит буфетное вино, о, чьи улыбки на колени встают в нагревшихся купе, и горький грохот удаленья опять мерещится судьбе. Людмила, Боже мой, как странно, что вечной полевой порой, из петербургского романа уже несчастливый герой, любовник брошенный, небрежный, но прежний, Господи, на вид, я плачу где-то на Разъезжей, а рядом Лиговка шумит. Глава 5Моста Литейного склонённость, ремонт троллейбусных путей, круженье набережных сонных, как склонность набожных людей твердить одну и ту же фразу, таков ли шум ночной Невы, гонимой льдинами на Пасху меж Малоохтенской травы, когда, склонясь через ограду, глядит в неё худой апрель, блестит вода, и вечно рядом плывёт мертвец Мазереель, и, как всегда в двадцатом веке, звучит далёкая стрельба, и где-то ловит человека его безумная судьба, там, за рекой среди деревьев, всё плещет память о гранит, шумит Нева и льдины вертит и тяжко души леденит. Глава 6Е. В. Прощай, Васильевский опрятный, огни полночные туши, гони троллейбусы обратно и новых юношей страши, дохнув в уверенную юность водой, обилием больниц, безумной правильностью улиц, безумной каменностью лиц. Прощай, не стоит возвращаться, найдя в замужестве одно — навек на острове остаться среди заводов и кино. И гости машут пиджаками далёко за полночь в дверях, легко мы стали чужаками, друзей меж линий растеряв. Мосты за мною поднимая, в толпе фаллических столбов прощай, любовь моя немая, моя знакомая — любовь. Глава 7Меж Пестеля и Маяковской стоит шестиэтажный дом. Когда-то юный Мережковский и Гиппиус прожили в нем два года этого столетья. Теперь на третьем этаже живёт герой, и время вертит свой циферблат в его душе. Когда в Москве в петлицу воткнут и в площадей неловкий толк на полстолетия изогнут Лубянки каменный цветок, а Петербург средины века, адмиралтейскому кусту послав привет, с Дзержинской съехал почти к Литейному мосту, и по Гороховой троллейбус не привезёт уже к судьбе. Литейный, бежевая крепость, подъезд четвертый кгб. Главы 8 — 9Окно вдоль неба в переплётах, между шагами тишина, железной сеткою пролётов ступень бетонная сильна. Меж ваших тайн, меж узких дырок на ваших лицах, господа, (from time to time, my sweet, my dear, I left your heaven), иногда как будто крылышки Дедала всё машут ваши голоса, по временам я покидала, мой милый, ваши небеса, уже российская пристрастность на ваши трудные дела — хвала тебе, госбезопасность, людскому разуму хула. По этим лестницам меж комнат, своё столетие терпя, о только помнить, только помнить не эти комнаты — себя. Но там неловкая природа, твои великие корма, твои дома, как терема, и в слугах ходит полнарода. Не то страшит меня, что в полночь, героя в полночь увезут, что миром правит сволочь, сволочь. Но сходит жизнь в неправый суд, в тоску, в смятение, в ракеты, в починку маленьких пружин и оставляет человека на новой улице чужим. Нельзя мне более. В романе не я, а город мой герой, так человек в зеркальной раме стоит вечернею порой и оправляет ворот смятый, скользит ладонью вдоль седин и едет в маленький театр, где будет сызнова один. Глава 10Не так приятны перемены, как наши хлопоты при них, знакомых круглые колени и возникающий на миг короткий запах злого смысла твоих обыденных забот, и стрелки крутятся не быстро, и время делает аборт любовям к ближнему, любовям к самим себе, твердя: терпи, кричи теперь, покуда больно, потом кого-нибудь люби. Да. Перемены всё же мука, но вся награда за труды, когда под сердцем Петербурга такие вырастут плоды, как наши собранные жизни, и в этом брошенном дому все угасающие мысли к себе всё ближе самому. Часть II. Времена годаГлава 11Хлопки сентябрьских парадных, свеченье мокрых фонарей. Смотри: осенние утраты даров осенних тяжелей, И льётся свет по переулкам, и палец родственной души всё пишет в воздухе фигуры, полуодевшие плащи, висит над скомканным газоном в обрывках утренних газет вся жизнь, не более сезона, и дождь шумит тебе в ответ: не стоит сна, не стоит скуки, по капле света и тепла лови, лови в пустые руки и в сутки совершай дела, из незнакомой подворотни, прижавшись к цинковой трубе, смотри на мокрое барокко и снова думай о себе. Глава 12На всём, на всём лежит поспешность, на тарахтящих башмаках, на недоверчивых усмешках, на полуискренних стихах. Увы, на искренних. В разрывах всё чаще кажутся милы любви и злости торопливой непоправимые дары. Так всё хвала тебе, поспешность, суди, не спрашивай, губи, когда почувствуешь уместность самоуверенной любви, самоуверенной печали, улыбок, брошенных вослед, — несвоевременной печати неоткровенных наших лет, но раз в году умолкший голос негромко выкрикнет — пиши, по временам сквозь горький холод, живя по-прежнему, спеши. Глава 13Уходишь осенью обратно, шумит река вослед, вослед, мерцанье жёлтое парадных и в них шаги минувших лет. Наверх по лестнице непрочной, звонок и после тишина, войди в квартиру, этой ночью увидишь реку из окна. Поймешь, быть может, на мгновенье, густую штору теребя, во тьме великое стремленье нести куда-нибудь себя, где двести лет, не уставая, все плачет хор океанид, за все мосты над островами, за их васильевский гранит, и перед этою стеною себя на крике оборви и повернись к окну спиною, и ненадолго оживи. Глава 14О, Петербург, средины века все будто минули давно, но, озаряя посвист ветра, о, Петербург, моё окно горит уже четыре ночи, четыре года говорит, письмом четырнадцатой почты в главе тринадцатой горит. О, Петербург, твои карманы и белизна твоих манжет, романы в письмах не романы, но только в подписи сюжет, но только уровень погоста с рекой на Волковом горбе, но только зимние знакомства дороже вчетверо тебе, на обедневшее семейство взирая, светят до утра прожектора Адмиралтейства и императора Петра. Глава 15Зима качает светофоры пустыми крылышками вьюг, с Преображенского собора сдувая колокольный звук. И торопливые фигурки бормочут — Господи, прости, и в занесённом переулке стоит блестящее такси, но в том же самом переулке среди сугробов и морен легко зимою в Петербурге прожить себе без перемен, пока рисует подоконник на жёлтых краешках газет непопулярный треугольник любви, обыденности, бед, и лишь Нева неугомонно к заливу гонит облака, дворцы, прохожих и колонны и горький вымысел стиха. Глава 16По сопкам сызнова, по сопкам, и радиометр трещит, и поднимает невысоко нас на себе Алданский щит. На нём и с ним. Мои резоны, как ваши рифмы, на виду, таков наш хлеб: ходьба сезона, четыре месяца в году. По сопкам сызнова, по склонам, тайга, кружащая вокруг, не зеленей твоих вагонов, экспресс Хабаровск — Петербург. Вот характерный строй метафор людей, бредущих по тайге, о, база, лагерь или табор, и ходит смерть невдалеке. Алеко, господи, Алеко, ты только выберись живым. Алдан, двадцатое столетье, хвала сезонам полевым. Глава 17Прости волнение и горечь в моих словах, прости меня, я не участник ваших сборищ, и, как всегда, день ото дня я буду чувствовать иное волненье, горечь, но не ту. Овладевающее мною зимой в Таврическом саду пинает снег и видит — листья, четыре времени в году, четыре времени для жизни, а только гибнешь на лету в каком-то пятом измереньи, растает снег, не долетев, в каком-то странном изумленьи поля умолкнут, опустев, утихнут уличные звуки, настанет Пауза, а я твержу на лестнице от скуки: прости меня, любовь моя. Глава 18Трещала печь, героя пальцы опять лежали на окне, обои «Северные Альпы», портрет прабабки на стене, в трельяж и в зеркало второе всмотритесь пристальней, и вы увидите портрет героя на фоне мчащейся Невы, внимать желаниям нетвердым и всё быстрей, и всё быстрей себе наматывать на горло всё ожерелье фонарей, о, в этой комнате наскучит, герой угрюмо повторял, и за стеной худую участь, бренча, утраивал рояль, да, в этой комнате усталой из-за дверей лови, лови все эти юные удары по нелюбви, по нелюбви. Глава 19Апрель, апрель, беги и кашляй, роняй себя из теплых рук, над Петропавловскою башней смыкает время узкий круг, нет, нет. Останется хоть что-то, хотя бы ты, апрельский свет, хотя бы ты, моя работа. Ни пяди нет, ни пяди нет, ни пяди нет и нету цели, движенье вбок, чего скрывать, и так оно на самом деле, и как звучит оно — плевать. Один — Таврическим ли садом, один — по Пестеля домой, один — башкой, руками, задом, ногами. Стенка. Боже мой. Такси, собор. Не понимаю. Дом офицеров, майский бал. Отпой себя в начале мая, куда я, Господи, попал. Глава 20Так остановишься в испуге на незелёных островах, так остаешься в Петербурге на государственных правах, нет, на словах, словах романа, а не ногами на траве и на асфальте — из кармана достанешь жизнь в любой главе. И, может быть, живут герои, идут по улицам твоим, и облака над головою плывя им говорят: Творим одной рукою человека, хотя бы так, в карандаше, хотя б на день, как на три века, великий мир в его душе. Часть III. СветГлава 21(Романс) Весна, весна, приходят люди к пустой реке, шумит гранит, течёт река, кого ты судишь, скажи, кто прав, река твердит, гудит буксир за Летним садом, скрипит асфальт, шумит трава, каналов блеск и плеск канавок, и все одна, одна строфа: течёт Нева к пустому лету, кружа мосты с тоски, с тоски, пройдёшь и ты, и без ответа оставишь ты вопрос реки, каналов плеск и треск канатов, и жизнь моя полна, полна, пустых домов, мостов горбатых, разжатых рек волна темна, разжатых рек, квартир и поля, такси скользят, глаза скользят, разжатых рук любви и горя, разжатых рук, путей назад. Глава 22Отъезд. Вот памятник неровный любови, памятник себе, вокзал, я брошенный любовник, я твой с колёсами в судьбе. Скажи, куда я выезжаю из этих плачущихся лет, мелькнёт в окне страна чужая, махнёт деревьями вослед. Река, и памятник, и крепость — всё видишь сызнова во сне, и по Морской летит троллейбус с любовью в запертом окне. И нет на родину возврата, одни страдания верны, за петербургские ограды обиды как-нибудь верни. Ты всё раздашь на зимних скамьях по незнакомым городам и скормишь собранные камни летейским жадным воробьям. Глава 23К намокшим вывескам свисая, листва легка, листва легка, над Мойкой серые фасады клубятся, словно облака, твой день бежит меж вечных хлопот, асфальта шорох деловой, свистя под нос, под шум и грохот, съезжает осень с Моховой, взгляни ей вслед и, если хочешь, скажи себе — печаль бедна, о, как ты искренне уходишь, оставив только имена судьбе, судьбе или картине, но меж тобой, бредущей вслед, и между пальцами моими всё больше воздуха и лет, продли шаги, продли страданья, пока кружится голова и обрываются желанья в душе, как новая листва. Глава 24Смеркалось, ветер, утихая, спешил к Литейному мосту, из переулков увлекая окурки, пыльную листву. Вдали по площади покатой съезжали два грузовика, с последним отсветом заката сбивались в кучу облака. Гремел трамвай по Миллионной, и за версту его слыхал минувший день в густых колоннах, легко вздыхая, утихал. Смеркалось. В комнате героя трещала печь и свет серел, безмолвно в зеркало сырое герой все пристальней смотрел. Проходит жизнь моя, он думал, темнеет свет, сереет свет, находишь боль, находишь юмор, каким ты стал за столько лет. Глава 25Сползает свет по длинным стёклам, с намокших стен к ногам скользя, о, чьи глаза в тебя так смотрят, наверно, зеркала глаза. Он думал — облики случайней догадок жутких вечеров, проходит жизнь моя, печальней не скажешь слов, не скажешь слов. Теперь ты чувствуешь, как странно понять, что суть в твоей судьбе и суть несвязного романа проходит жизнь сказать тебе. И ночь сдвигает коридоры и громко говорит — не верь, в пустую комнату героя толчком распахивая дверь. И возникает на пороге пришелец, памятник, венец в конце любви, в конце дороги, немого времени гонец. Глава 26И вновь знакомый переулок белел обрывками газет, торцы заученных прогулок, толкуй о родине, сосед, толкуй о чем-нибудь недавнем, любимом в нынешние дни, тверди о чем-нибудь недальнем, о смерти издали шепни, заметь, заметь — одно и то же мы говорим так много лет, бежит полуночный прохожий, спешит за временем вослед, горит окно, а ты все плачешь и жмёшься к черному стеклу, кого ты судишь, что ты платишь, река всё плещет на углу. Пред ним торцы, вода и брёвна, фасадов трещины пред ним, он ускоряет шаг неровный, ничем как будто не гоним. Глава 27Гоним. Пролётами Пассажа, свистками, криками ворон, густыми взмахами фасадов, толпой фаллических колонн. Гоним. Ты движешься в испуге к Неве. Я снова говорю: я снова вижу в Петербурге фигуру вечную твою. Гоним столетьями гонений, от смерти всюду в двух шагах, теперь здороваюсь, Евгений, с тобой на этих берегах. Река и улица вдохнули любовь в потёртые дома, в тома дневной литературы догадок вечного ума. Гоним, но все-таки не изгнан, один — сквозь тарахтящий век вдоль водостоков и карнизов живой и мёртвый человек. Глава 28Зимою холоден Елагин. Полотна узких облаков висят, как согнутые флаги, в подковах цинковых мостков, и мёртвым лыжником с обрыва скользит непрожитая жизнь, и белый конь бежит к заливу, вминая снег, кто дышит вниз, чьи пальцы согнуты в кармане, тепло, спасибо и за то, да кто же он, герой романа в холодном драповом пальто, он смотрит вниз, какой-то праздник в его уме жужжит, жужжит, не мёртвый лыжник — мёртвый всадник у ног его теперь лежит. Он ни при чём, здесь всадник мёртвый, коня белеющего бег и облака. К подковам мёрзлым всё липнет снег, всё липнет снег. Глава 29Канал туманный Грибоедов, сквозь двести лет шуршит вода, немного в мире переехав, приходишь сызнова сюда. Со всем когда-нибудь сживёшься в кругу обидчивых харит, к ограде счастливо прижмёшься, и вечер воду озарит. Канал ботинок твой окатит и где-то около Невы плеснёт водой зеленоватой, — мой Бог, неужто это вы. А это ты. В канале старом ты столько лет плывёшь уже, канатов треск и плеск каналов и улиц свет в твоей душе. И боль в душе. Вот два столетья. И улиц свет. И боль в груди. И ты живешь один на свете, и только город впереди. Глава 30Смотри, смотри, приходит полдень, чей свет теплей, чей свет серей всего, что ты опять не понял на шумной родине своей. Глава последняя, ты встанешь, в последний раз в своём лице сменив усталость, жизнь поставишь, как будто рифму, на конце. А век в лицо тебе смеётся и вдаль бежит сквозь треск идей. Смотри, одно и остаётся — цепляться снова за людей, за их любовь, за свет и низость, за свет и боль, за долгий крик, пока из мёртвых лет, как вызов, летят слова — за них, за них. Я прохожу сквозь вечный город, дома твердят: река, держись, шумит листва, в громадном хоре я говорю тебе: всё жизнь. poemata.ru Иосиф Бродский - Петербургский роман (поэма в трёх частях): читать стихотворение на ProStih.ruЧасть 1. Утро и вечер Глава 1 Анатолию Найману Забудь себя и ненадолго когда немногое отринешь, Но много сломанных иголок Ну, вот и хлеб для аналогий, воткните в узкую петлицу, Глава 2 Разъезжей улицы развязность, А всё равно тебе приятно, и головою поумневшей, Скорее с Лиговки на Невский, Всего страшней для человека Глава 3 (письмо) Как вдоль коричневой казармы, как все равны тебе делами, Любимый мой, куда я денусь, Пойми, пойми, что всё мешает, Храни тебя, любимый, Боже, Глава 4 Я уезжаю, уезжаю, благословляй громадный поезд, о, чьи улыбки на колени Людмила, Боже мой, как странно, любовник брошенный, небрежный, Глава 5 Моста Литейного склонённость, твердить одну и ту же фразу, когда, склонясь через ограду, и, как всегда в двадцатом веке, там, за рекой среди деревьев, Глава 6 Е. В. Прощай, Васильевский опрятный, дохнув в уверенную юность Прощай, не стоит возвращаться, И гости машут пиджаками Мосты за мною поднимая, Глава 7 Меж Пестеля и Маяковской два года этого столетья. Когда в Москве в петлицу воткнут а Петербург средины века, и по Гороховой троллейбус Главы 8 — 9 Окно вдоль неба в переплётах, Меж ваших тайн, меж узких дырок как будто крылышки Дедала уже российская пристрастность По этим лестницам меж комнат, Но там неловкая природа, Не то страшит меня, что в полночь, в тоску, в смятение, в ракеты, Нельзя мне более. В романе и оправляет ворот смятый, Глава 10 Не так приятны перемены, короткий запах злого смысла любовям к ближнему, любовям Да. Перемены всё же мука, как наши собранные жизни, Часть II. Времена года Глава 11 Хлопки сентябрьских парадных, И льётся свет по переулкам, висит над скомканным газоном не стоит сна, не стоит скуки, из незнакомой подворотни, Глава 12 На всём, на всём лежит поспешность, Увы, на искренних. В разрывах Так всё хвала тебе, поспешность, самоуверенной печали, но раз в году умолкший голос Глава 13 Уходишь осенью обратно, Наверх по лестнице непрочной, Поймешь, быть может, на мгновенье, где двести лет, не уставая, и перед этою стеною Глава 14 О, Петербург, средины века горит уже четыре ночи, О, Петербург, твои карманы но только уровень погоста на обедневшее семейство Глава 15 Зима качает светофоры И торопливые фигурки но в том же самом переулке пока рисует подоконник и лишь Нева неугомонно Глава 16 По сопкам сызнова, по сопкам, На нём и с ним. Мои резоны, По сопкам сызнова, по склонам, Вот характерный строй метафор Алеко, господи, Алеко, Глава 17 Прости волнение и горечь я буду чувствовать иное пинает снег и видит — листья, в каком-то пятом измереньи, утихнут уличные звуки, Глава 18 Трещала печь, героя пальцы в трельяж и в зеркало второе внимать желаниям нетвердым о, в этой комнате наскучит, да, в этой комнате усталой Глава 19 Апрель, апрель, беги и кашляй, нет, нет. Останется хоть что-то, ни пяди нет и нету цели, Один — Таврическим ли садом, Такси, собор. Не понимаю. Глава 20 Так остановишься в испуге нет, на словах, словах романа, И, может быть, живут герои, одной рукою человека, Часть III. Свет Глава 21 (Романс) Весна, весна, приходят люди гудит буксир за Летним садом, течёт Нева к пустому лету, каналов плеск и треск канатов, разжатых рек, квартир и поля, Глава 22 Отъезд. Вот памятник неровный Скажи, куда я выезжаю Река, и памятник, и крепость — И нет на родину возврата, Ты всё раздашь на зимних скамьях Глава 23 К намокшим вывескам свисая, твой день бежит меж вечных хлопот, взгляни ей вслед и, если хочешь, судьбе, судьбе или картине, продли шаги, продли страданья, Глава 24 Смеркалось, ветер, утихая, Вдали по площади покатой Гремел трамвай по Миллионной, Смеркалось. В комнате героя Проходит жизнь моя, он думал, Глава 25 Сползает свет по длинным стёклам, Он думал — облики случайней Теперь ты чувствуешь, как странно И ночь сдвигает коридоры И возникает на пороге Глава 26 И вновь знакомый переулок толкуй о чем-нибудь недавнем, заметь, заметь — одно и то же горит окно, а ты все плачешь Пред ним торцы, вода и брёвна, Глава 27 Гоним. Пролётами Пассажа, Гоним. Ты движешься в испуге Гоним столетьями гонений, Река и улица вдохнули Гоним, но все-таки не изгнан, Глава 28 Зимою холоден Елагин. и мёртвым лыжником с обрыва чьи пальцы согнуты в кармане, он смотрит вниз, какой-то праздник Он ни при чём, здесь всадник мёртвый, Глава 29 Канал туманный Грибоедов, Со всем когда-нибудь сживёшься Канал ботинок твой окатит А это ты. В канале старом И боль в душе. Вот два столетья. Глава 30 Смотри, смотри, приходит полдень, Глава последняя, ты встанешь, А век в лицо тебе смеётся за их любовь, за свет и низость, Я прохожу сквозь вечный город, prostih.ru Бродский о петербурге — трогательное стихотворение про Санкт — Петербург — 3 ответа Бродский петербургский романАвтор Алиса Исправникова задал вопрос в разделе Литература трогательное стихотворение про Санкт - Петербург и получил лучший ответ Ответ от Неизвестно[гуру] Ленинград Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез. Ты вернулся сюда, так глотай же скорей Узнавай же скорее декабрьский денек, Петербург! я еще не хочу умирать! Петербург! У меня еще есть адреса, Я на лестнице черной живу, и в висок И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Ответ от Ларья[гуру] Сердца порваны все нити Этот город, что так дорог Здесь, где Пушкин был застрелен, Здесь шаверма, не шаурма, Невский град и град Петровский Буду пить здесь каждый вечер Как умру, - похороните Ответ от 3 ответа[гуру] Привет! Вот подборка тем с ответами на Ваш вопрос: трогательное стихотворение про Санкт - Петербург Ответ от 3 ответа[гуру]Привет! Вот еще темы с похожими вопросами: 3otveta.ru Гуляя по Питеру. Бродский - in_es — LiveJournalИбо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.И. Бродский Натолкнулась на мысль, что существуют места с большой концентрированностью культуры на одном кв. м.
Когда в 1972 году Иосифа Бродского вынудили уехать из страны, когда друзья проводили его в Пулково, Михаил Исаевич Мильчик - старинный друг Бродского, кандидат искусствоведения, попросил родителей ничего не трогать в его закутке. Он пришел в тот же день с фотоаппаратом и заснял в подробностях интерьер этой полукомнатушки. Когда вслед за Марией Моисеевной умер Александр Иванович, и комната опустела, он сделал то же самое: пришел и сфотографировал интерьер в деталях. Он уже тогда надеялся, что интерьер рано или поздно придется восстанавливать. Он знал, что тут будет музей-квартира поэта. Пока музея там нет. Есть только воззвание к прохожим поспособствовать его открытию. Мебель распродали наследники. Библиотека Бродского сохранилась. Она передана другом поэта Яковом Гординым Ахматовскому музею в Фонтанном доме. А Мильчику достались фотографии, негативы, немногие автографы, кой-какие черновики и фотоаппарат Бродского. Два года назад он развесил по стенам этой комнаты редкие фотографии Иосифа Александровича.
Наконец, памятник И. Бродскому на Васильевском острове во дворике филфака: Памятник называется «Бродский приехал». Автор - скульптор Константин Симун, открыт в ноябре 2005 года, является первым в России памятником поэту. На бронзовом чемодане, в натуральную величину, с биркой и именем поэта укреплен кусок гранита, на котором, в свою очередь, установлена бронзовая голова поэта. Кусок плиты, на которой стоит голова, символизирует крылья. Я памятник воздвиг себе иной! Какой ни окружай меня ландшафт, Ты, Муза, не вини меня за то. в стране большой, на радость детворе in-es.livejournal.com Стихи о ЛенинградеУ Павла Галачьянца есть целый цикл стихотворений, посвящённый любимому городу. Вот одно из них:На улочках Коломны... https://www.chitalnya.ru/work/524443/ На тусклых улочках Коломны * Здесь, на "задворках" Петербурга Здесь - ностальгическая "Мекка" Здесь время, связанное в узел, Здесь чужда "публика Салона". *) "Коломна" - это название носит часть Петербурга (типа районов), т.к. в этом месте селились при строительстве Города мастеровые, выходцы из подмосковной Коломны. 2012 год У меня также существует большой цикл, посвящённый Ленинграду-Петербургу, где-то два десятка стихотворений. Сладость возвращений https://www.chitalnya.ru/work/1595417/ Насыплет утренний базар На ярких блёснах площадей Так неизбывна красота Дух Ленинграда невесом* Так любы радуги мостов, Но север манит, как магнит, Так тянет и Владивосток Ты для меня один из тех, * - стихотворение было написано летом 1989г., выправлено частично в 2016, поэтому оставлен Ленинград. 1989. 2016 www.chitalnya.ru Планета Бродского Тридцать два года прожил Иосиф Бродский в Ленинграде, а в 1972 году был вынужден навсегда покинуть страну и город. «Надо сказать, что из этих фасадов и портиков - классических, в стиле модерн, эклектических, с их колоннами, пилястрами, лепными головами мифических животных и людей - из их орнаментов и кариатид, подпирающих балконы, из торсов в нишах подъездов я узнал об истории нашего мира больше, чем впоследствии из любой книги». На вопрос «хотели бы вы вернуться на родину?», - Бродский отвечал: «Лучшая часть меня уже там – мои стихи». Бродский вспоминал, что его «детство предрасположило его к острому восприятию индустриального пейзажа». Будто с высоты птичьего полета он оглядывает свой город: Иосиф Бродский, из интервью С.Волкову«И для меня Питер — это и дворцы, и каналы. Но, конечно, мое детство предрасположило меня к острому восприятию индустриального пейзажа. Я помню ощущение этого огромного пространства, открытого, заполненного какими-то не очень значительными, но все же торчащими сооружениями…» «Вот эта помесь индустриальности и культуры мне кажется довольно замечательной – завод Марти, Пряжка, набережная Красного флота…». Сын фотографа, И.Бродский и сам прекрасно фотографировал и везде, где бы ни жил, окружал себя фотографиями: Иосиф Бродский«…мы благодарны черно-белой фотографии, ибо она дает волю нашей фантазии, нашей интуиции, так рассматривание становится актом соучастия, подобно чтению». Иосиф Бродский никогда не жил в Фонтанном Доме, где более 30 лет прожила Анна Ахматова. Он даже никогда там не бывал. Анна Ахматова высоко ценила стихи Бродского. Она неоднократно возвращалась к мысли Бродского о том, что главное в поэзии — это величие замысла. Иосиф Бродский«…Из чего же он (Человек) состоит: из Времени, Пространства, Духа? Писатель, надо думать, и должен, стремясь воссоздать Человека, писать Время, Пространство, Дух…» Стихотворение «На столетие Анны Ахматовой» подсказано Бродскому девизом с герба на Северных воротах Шереметевского дворца — «Бог сохраняет все». Страницу и огонь, зерно и жернова́, Большую часть ленинградского периода ИБ прожил с родителями в Доме Мурузи на Литейном проспекте. Их комната находилась в центральной части квартиры и имела два окна и балкон. Иосиф Бродский«Когда в это мавританское чудо переехали мы, улица уже носила имя Пестеля наш дом был номер 27, в том конце улицы, где она вливалась в Преображенскую площадь. Тем не менее, коль скоро дом стоял на перекрестке со знаменитым Литейным проспектом, наш почтовый адрес гласил: Литейный пр., д. 24, кв. 28. На этот адрес приходила почта; его я писал на конвертах, адресованных родителям. Упоминаю я здесь это не потому, что оно имеет какое-то особое значение, но потому, что перо мое, надо думать, никогда больше этот адрес не выведет». Этот дом был построен в начале XX века архитектором Алексеем Серебряковым для князя Мурузи, в так называемом «мавританском стиле». Оказавшись на западе, Бродский часто вспоминал «самый красивый город на свете» и свои «полторы комнаты». Из фильма «Прогулки с Бродским»«Я так предполагаю, что если я приеду, я приеду не на вокзал, а прилечу, либо в Пулково или приплыву из Швеции на пароходе в гавань. Вот это было бы понятно, да. Выйти, сесть, я не знаю, в такси или сесть на 47 автобус. Который, видимо, уже изменил номер маршрута и так далее и так далее. Он прямо к дому подходил…». brodsky.online Стихотворение Бродского Иосифа – Сретенье
azbyka.ru Бродский, Иосиф Александрович — ВикипедияВ Википедии есть статьи о других людях с фамилией Бродский.Ио́сиф Алекса́ндрович Бро́дский (24 мая 1940 года, Ленинград, СССР — 28 января 1996 года, Бруклин, Нью-Йорк, США; похоронен на кладбище Сан-Микеле Венеции) — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, поэт-лауреат США в 1991—1992 годах. Стихи писал преимущественно на русском языке, эссеистику — на английском. Почётный гражданин Санкт-Петербурга (1995). Детство и юность[править | править код]Иосиф Бродский родился 24 мая 1940 года в Ленинграде в еврейской семье. Отец, капитан ВМФ СССР Александр Иванович Бродский (1903—1984), был военным фотокорреспондентом, после войны поступил на работу в фотолабораторию Военно-морского музея. В 1950 году демобилизовался, после этого работал фотографом и журналистом в нескольких ленинградских газетах. Мать, Мария Моисеевна Вольперт (1905—1983), работала бухгалтером. Родная сестра матери — актриса БДТ и Театра им. В. Ф. Комиссаржевской Дора Моисеевна Вольперт. Раннее детство Иосифа пришлось на годы войны, блокады, послевоенной бедности и прошло без отца. В 1942 году после блокадной зимы Мария Моисеевна с Иосифом уехала в эвакуацию в Череповец, вернулись в Ленинград в 1944 году. В 1947 году Иосиф пошёл в школу № 203 на Кирочной улице, 8. В 1950 году перешёл в школу № 196 на Моховой улице, в 1953 году пошёл в 7-й класс в школу № 181 в Соляном переулке и остался в последующем году на второй год. Перешёл в школу № 276 на Обводном канале, дом № 154, где продолжил учёбу в 7-м классе. В 1955 году семья получает «полторы комнаты» в Доме Мурузи[7]. Эстетические взгляды Бродского формировались в Ленинграде 1940—1950-х годов. Неоклассическая архитектура, сильно пострадавшая во время бомбёжек, бесконечные перспективы ленинградских окраин, вода, множественность отражений, — мотивы, связанные с этими впечатлениями его детства и юности, неизменно присутствуют в его творчестве. В 1954 году подал заявление во Второе Балтийское училище (морское училище), но не был принят[8]. В 1955 году, в неполные шестнадцать лет, закончив семь классов и начав восьмой, Бродский бросил школу и поступил учеником фрезеровщика на завод «Арсенал». Это решение было связано как с проблемами в школе, так и с желанием Бродского финансово поддержать семью. Безуспешно пытался поступить в школу подводников. В 16 лет загорелся идеей стать врачом, месяц работал помощником прозектора в морге при областной больнице, анатомировал трупы, но в конце концов отказался от медицинской карьеры. Кроме того, в течение пяти лет после ухода из школы Бродский работал истопником в котельной, матросом на маяке. С 1957 года был рабочим в геологических экспедициях НИИГА: в 1957 и 1958 годах — на Белом море, в 1959 и 1961 годах — в Восточной Сибири и в Северной Якутии, на Анабарском щите. Летом 1961 года в эвенкийском посёлке Нелькан в период вынужденного безделья (не было оленей для дальнейшего похода) у него произошёл нервный срыв, и ему разрешили вернуться в Ленинград[9][10]. В то же время он очень много, но хаотично читал — в первую очередь поэзию, философскую и религиозную литературу, начал изучать английский и польский языки[11]. Личная карточка И. А. Бродского в отделе кадров «Арсенала»В 1959 году знакомится с Евгением Рейном, Анатолием Найманом, Владимиром Уфляндом, Булатом Окуджавой, Сергеем Довлатовым. В 1959—60 годах он близко сходится с молодыми поэтами, входившими до этого в «промку» — литературное объединение при Дворце Культуры Промкооперации (позднее Ленсовета).[12] 14 февраля 1960 года состоялось первое крупное публичное выступление на «турнире поэтов» в ленинградском Дворце культуры имени Горького с участием А. С. Кушнера, Г. Я. Горбовского, В. А. Сосноры. Чтение стихотворения «Еврейское кладбище» вызвало скандал[13]. Во время поездки в Самарканд в декабре 1960 года Бродский и его друг, бывший лётчик Олег Шахматов, рассматривали план захвата самолёта, чтобы улететь за границу. Но на это они не решились. Позднее Шахматов был арестован за незаконное хранение оружия и сообщил в КГБ об этом плане, а также о другом своём друге, Александре Уманском, и его «антисоветской» рукописи, которую Шахматов и Бродский пытались передать случайно встреченному американцу. 29 января 1961 года Бродский был задержан КГБ, но через двое суток был освобождён[14][15][16]. На рубеже 1960—61 годов Бродский приобрёл известность на ленинградской литературной сцене. По свидетельству Давида Шраера-Петрова: «В апреле 1961 года я вернулся из армии. Илья Авербах, которого я встретил на Невском проспекте, заявил: „В Ленинграде появился гениальный поэт Иосиф Бродский. <…> Ему всего двадцать один год. Пишет по-настоящему один год. Его открыл Женька Рейн“».[17] В августе 1961 года в Комарове Евгений Рейн знакомит Бродского с Анной Ахматовой. В 1962 году во время поездки в Псков он знакомится с Н. Я. Мандельштам, а в 1963 году у Ахматовой — с Лидией Чуковской. После смерти Ахматовой в 1966 году с лёгкой руки Д. Бобышева четверо молодых поэтов, в их числе и Бродский, в мемуарной литературе нередко упоминались как «ахматовские сироты». В 1962 году двадцатидвухлетний Бродский встретил молодую художницу Марину (Марианну) Басманову, дочь художника П. И. Басманова. С этого времени Марианне Басмановой, скрытой под инициалами «М. Б.», посвящались многие произведения поэта.
Первые стихи с этим посвящением — «Я обнял эти плечи и взглянул…», «Ни тоски, ни любви, ни печали…», «Загадка ангелу» датируются 1962 годом. Сборник стихотворений И. Бродского «Новые стансы к Августе» (США, Мичиган: Ardis, 1983) составлен из его стихотворений 1962—1982 годов, посвящённых «М. Б.». Последнее стихотворение с посвящением «М. Б.» датировано 1989 годом. 8 октября 1967 года у Марианны Басмановой и Иосифа Бродского родился сын, Андрей Осипович Басманов. В 1972—1995 годах М. П. Басманова и И. А. Бродский состояли в переписке[19]. Ранние стихи, влияния[править | править код]По собственным словам, Бродский начал писать стихи в восемнадцать лет, однако существует несколько стихотворений, датированных 1956—1957 годами. Одним из решающих толчков стало знакомство с поэзией Бориса Слуцкого. «Пилигримы», «Памятник Пушкину», «Рождественский романс» — наиболее известные из ранних стихов Бродского. Для многих из них характерна ярко выраженная музыкальность. Так, в стихотворениях «От окраины к центру» и «Я — сын предместья, сын предместья, сын предместья…» можно увидеть ритмические элементы джазовых импровизаций. Цветаева и Баратынский, а несколькими годами позже — Мандельштам, оказали на него, по словам самого Бродского, определяющее влияние. Из современников на него повлияли Евгений Рейн, Владимир Уфлянд, Станислав Красовицкий. Позднее Бродский называл величайшими поэтами Одена и Цветаеву, за ними следовали Кавафис и Фрост, замыкали личный канон поэта Рильке, Пастернак, Мандельштам и Ахматова[20][21]. Первым опубликованным стихотворением Бродского стала «Баллада о маленьком буксире», напечатанная в сокращённом виде в детском журнале «Костёр» (№ 11, 1962). Преследования, суд и ссылка[править | править код]29 ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» появилась статья «Окололитературный трутень», подписанная Я. Лернером, М. Медведевым и А. Иониным. Авторы статьи клеймили Бродского за «паразитический образ жизни». Из стихотворных цитат, приписываемых авторами Бродскому, две были взяты из стихов Бобышева, а третья, из поэмы Бродского «Шествие», представляла собой строки из баллады Лжеца, одного из персонажей «Шествия», который по сюжету противоречит сам себе. Эти строки авторы фельетона исказили. Стихотворение «Люби проездом родину друзей…» было исковеркано авторами фельетона следующим образом: первая строчка «Люби проездом родину друзей» и последняя «Жалей проездом родину чужую» были объединены в одну «люблю я родину чужую». Было очевидно, что статья является сигналом к преследованиям и, возможно, аресту Бродского. Тем не менее, по словам Бродского, больше, чем клевета, последующий арест, суд и приговор, его мысли занимал в то время разрыв с Марианной Басмановой. На этот период приходится попытка самоубийства. 8 января 1964 года «Вечерний Ленинград» опубликовал подборку писем читателей с требованиями наказать «тунеядца Бродского». 13 января 1964 года Бродского арестовали по обвинению в тунеядстве. 14 февраля у него случился в камере первый сердечный приступ. С этого времени Бродский постоянно страдал стенокардией, (что вместе с тем не мешало ему оставаться заядлым курильщиком). 18 февраля 1964 года суд постановил направить Бродского на принудительную судебно-психиатрическую экспертизу[22]. На «Пряжке» (психиатрическая больница № 2 в Ленинграде) Бродский провёл три недели[23] . По воспоминанию Бродского, в психиатрической больнице к нему применяли «укрутку»: «Глубокой ночью будили, погружали в ледяную ванну, заворачивали в мокрую простыню и помещали рядом с батареей. От жара батарей простыня высыхала и врезалась в тело»[24]. Заключение экспертизы гласило: «В наличии психопатические черты характера, но трудоспособен. Поэтому могут быть применены меры административного порядка»[22][23]. После этого состоялось второе заседание суда[22]. Фото из зала суда.Адвокат Бродского сказала в своей речи[25]: «Ни один из свидетелей обвинения Бродского не знает, стихов его не читал; свидетели обвинения дают показания на основании каких-то непонятным путём полученных и непроверенных документов и высказывают своё мнение, произнося обвинительные речи». 13 марта 1964 года на втором заседании суда Бродский был приговорён к максимально возможному по Указу о «тунеядстве» наказанию — пяти годам принудительного труда в отдалённой местности. Он был сослан в Коношский район Архангельской области и поселился в деревне Норинская. В интервью Волкову Бродский назвал это время самым счастливым в своей жизни. В ссылке Бродский изучал английскую поэзию, в том числе творчество Уистена Одена: Иосиф Бродский в ссылке на поселении в Архангельской области, 1965 Наряду с обширными поэтическими публикациями в эмигрантских изданиях («Воздушные пути», «Новое русское слово», «Посев», «Грани» и др.), в августе и сентябре 1965 года два стихотворения Бродского были опубликованы в коношской районной газете «Призыв». Суд над поэтом стал одним из факторов, приведших к возникновению правозащитного движения в СССР и к усилению внимания за рубежом к ситуации в области прав человека в СССР. Запись суда, сделанная Фридой Вигдоровой, была опубликована во влиятельных зарубежных изданиях: «New Leader», «Encounter», «Figaro Litteraire», читалась по Би-би-си. При активном участии Ахматовой велась общественная кампания в защиту Бродского. Центральными фигурами в ней были Фрида Вигдорова и Лидия Чуковская. На протяжении полутора лет они неутомимо писали письма в защиту Бродского во все партийные и судебные инстанции и привлекали к делу защиты Бродского людей, пользующихся влиянием в советской системе. Письма в защиту Бродского были подписаны Д. Д. Шостаковичем, С. Я. Маршаком, К. И. Чуковским, К. Г. Паустовским, А. Т. Твардовским, Ю. П. Германом и другими. По прошествии полутора лет, в сентябре 1965 года под давлением советской и мировой общественности (в частности, после обращения к советскому правительству Жан-Поля Сартра и ряда других зарубежных писателей) срок ссылки был сокращён до фактически отбытого, и Бродский вернулся в Ленинград. По мнению Я. Гордина: «Хлопоты корифеев советской культуры никакого влияния на власть не оказали. Решающим было предупреждение „друга СССР“ Жана-Поля Сартра, что на Европейском форуме писателей советская делегация из-за „дела Бродского“ может оказаться в трудном положении»[26]. В октябре 1965 года Бродский по рекомендации Корнея Чуковского и Бориса Вахтина был принят в Группком переводчиков при Ленинградском отделении Союза писателей СССР[27], что позволило в дальнейшем избежать новых обвинений в тунеядстве. Бродский противился навязываемому ему — особенно западными средствами массовой информации — образу борца с советской властью. В частности, он утверждал: «Мне повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо больше, приходилось гораздо тяжелее, чем мне». И даже: «… я-то считаю, что я вообще всё это заслужил»[28]. В «Диалогах с Иосифом Бродским» Соломона Волкова Бродский говорит по поводу записи суда Фридой Вигдоровой: «Не так уж это всё и интересно, Соломон. Поверьте мне»[29], на что Волков выражает своё возмущение:
Последние годы на родине[править | править код]Бродский был арестован и отправлен в ссылку 23-летним юношей, а вернулся 25-летним сложившимся поэтом. Оставаться на родине ему было отведено менее 7 лет. Наступила зрелость, прошло время принадлежности к тому или иному кругу. В марте 1966 года умерла Анна Ахматова. Ещё ранее начал распадаться окружавший её «волшебный хор» молодых поэтов. Положение Бродского в официальной советской культуре в эти годы можно сравнить с положением Ахматовой в 1920—1930-е годы или Мандельштама в период, предшествовавший его первому аресту. В конце 1965 года Бродский сдал в Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» рукопись своей книги «Зимняя почта (стихи 1962—1965)». Год спустя, после многомесячных мытарств и несмотря на многочисленные положительные внутренние рецензии, рукопись была возвращена издательством. «Судьба книги решалась не в издательстве. В какой-то момент обком и КГБ решили в принципе перечеркнуть эту идею». В 1966—1967 годах в советской печати появилось 4 стихотворения поэта[30] (не считая публикаций в детских журналах), после этого наступил период публичной немоты. С точки зрения читателя единственной областью поэтической деятельности, доступной Бродскому, остались переводы[31]. «Такого поэта в СССР не существует» — заявило в 1968 году советское посольство в Лондоне в ответ на посланное Бродскому приглашение принять участие в международном поэтическом фестивале Poetry International[32]. Между тем это были годы, наполненные интенсивным поэтическим трудом, результатом которого стали стихи, включённые в дальнейшем в вышедшие в США книги: «Остановка в пустыне»[33], «Конец прекрасной эпохи»[34] и «Новые стансы к Августе»[35]. В 1965—1968 годах шла работа над поэмой «Горбунов и Горчаков» — произведением, которому сам Бродский придавал очень большое значение. Помимо нечастых публичных выступлений и чтения на квартирах приятелей стихи Бродского довольно широко расходились в самиздате (с многочисленными неизбежными искажениями — копировальной техники в те годы не существовало). Возможно, более широкую аудиторию они получили благодаря песням, написанным Александром Мирзаяном и Евгением Клячкиным[36][37]. Внешне жизнь Бродского в эти годы складывалась относительно спокойно, но КГБ не оставлял вниманием своего «старого клиента». Этому способствовало и то, что «поэт становится чрезвычайно популярен у иностранных журналистов, учёных-славистов, приезжающих в Россию. У него берут интервью, его приглашают в западные университеты (естественно, что разрешения на выезд власти не дают) и т. п.»[38]. Помимо переводов — к работе над которыми он относился очень серьёзно — Бродский подрабатывал другими доступными для литератора, исключённого из «системы», способами: внештатным рецензентом в журнале «Аврора», случайными «халтурами» на киностудиях, даже снимался (в роли секретаря горкома партии) в фильме «Поезд в далёкий август»[39]. За рубежами СССР стихотворения Бродского продолжают появляться как на русском, так и в переводах, прежде всего на английском, польском и итальянском языках. В 1967 году в Англии вышел неавторизированный сборник переводов «Joseph Brodsky. Elegy to John Donne and Other Poems / Tr. by Nicholas Bethell». В 1970 году в Нью-Йорке выходит «Остановка в пустыне»[33] — первая книга Бродского, составленная под его контролем. Стихотворения и подготовительные материалы к книге тайно вывозились из России или, как в случае с поэмой «Горбунов и Горчаков», пересылались на Запад дипломатической почтой.
В 1971 году Бродский был избран членом Баварской академии изящных искусств. В эмиграции[править | править код]Отъезд[править | править код] Чемодан, с которым 4 июня 1972 года Иосиф Бродский навсегда покинул родину, увозя пишущую машинку, две бутылки водки для Уистена Хью Одена и сборник стихов Джона Донна.Американский кабинет Иосифа Бродского в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Фотография 2014 года 10 мая[42] 1972 года Бродского вызвали в ОВИР и поставили перед выбором: немедленная эмиграция или «горячие денёчки», такая метафора в устах КГБ могла означать допросы, тюрьмы и психбольницы[43]. К тому времени ему уже дважды — зимой 1964 года — приходилось лежать на «обследовании» в психиатрических больницах, что было, по его словам, страшнее тюрьмы и ссылки[44][45]. Бродский принимает решение об отъезде[46]. Узнав об этом, Владимир Марамзин предложил ему собрать всё написанное для подготовки самиздатского собрания сочинений. Результатом стало первое и до 1992 года единственное собрание сочинений Иосифа Бродского[47] — разумеется, машинописное. Перед отъездом он успел утвердить для публикации все 4 тома[48]. Избрав эмиграцию, Бродский пытался оттянуть день отъезда, но власти хотели избавиться от неугодного поэта как можно быстрее[49]. 4 июня 1972 года лишённый советского гражданства Бродский вылетел из Ленинграда по «израильской визе» и по предписанному еврейской эмиграции маршруту — в Вену[50]. Спустя 3 года он писал:
О последующем, отказываясь драматизировать события своей жизни, Бродский вспоминал с изрядной лёгкостью[51]:
Иное освещение этим словам дают воспоминания близко знавшего Бродского Шеймаса Хини в его статье, опубликованной через месяц после смерти поэта[52]:
Через два дня по приезде в Вену Бродский отправляется знакомиться к живущему в Австрии У. Одену. «Он отнёсся ко мне с необыкновенным участием, сразу взял под свою опеку… взялся ввести меня в литературные круги»[51]. Вместе с Оденом Бродский в конце июня принимает участие в Международном фестивале поэзии (Poetry International) в Лондоне. С творчеством Одена Бродский был знаком со времён своей ссылки и называл его, наряду с Ахматовой, поэтом, оказавшим на него решающее «этическое влияние»[44]. Тогда же в Лондоне Бродский знакомится с Исайей Берлином, Стивеном Спендером, Шеймасом Хини и Робертом Лоуэллом[48]. Линия жизни[править | править код]В июле 1972 г. Бродский переехал в США и принял пост «приглашённого поэта» (poet-in-residence) в Мичиганском университете в Энн-Арборе, где преподавал с перерывами до 1980 г. С этого момента закончивший в СССР неполные 8 классов средней школы Бродский вёл жизнь университетского преподавателя, занимая на протяжении последующих 24 лет профессорские должности в общей сложности в шести американских и британских университетах, в том числе в Колумбийском и в Нью-Йоркском. Он преподавал историю русской литературы, русскую и мировую поэзию, теорию стиха, выступал с лекциями и чтением стихов на международных литературных фестивалях и форумах, в библиотеках и университетах США, в Канаде, Англии, Ирландии, Франции, Швеции, Италии. Уже после получения Нобелевской премии на вопрос студентов, зачем он до сих пор преподаёт (ведь уже не ради денег), Бродский ответит: «Просто я хочу, чтобы вы полюбили то, что люблю я»[53].
С годами состояние его здоровья неуклонно ухудшалось, и Бродский, чей первый сердечный приступ пришёлся на тюремные дни 1964 года, перенёс 4 инфаркта в 1976, 1985 и 1994 годах. Вот свидетельство врача, посетившего Бродского в первый месяц Норинской ссылки:
Родители Бродского двенадцать раз подавали заявление с просьбой разрешить им повидать сына[57], с такой же просьбой к правительству СССР обращались конгрессмены и видные деятели культуры США, но даже после того, как Бродский в 1978 году перенёс операцию на открытом сердце и нуждался в уходе, его родителям было отказано в выездной визе. Сына они больше не увидели. Мать Бродского умерла в 1983 году, немногим более года спустя умер отец. Оба раза Бродскому не позволили приехать на похороны[48]. Родителям посвящены книга «Часть Речи» (1977), стихотворения «Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…» (1985), «Памяти отца: Австралия» (1989), эссе «Полторы комнаты» (1985). В 1977 году Бродский принял американское гражданство, в 1980 окончательно перебрался из Энн-Арбора в Нью-Йорк, в дальнейшем делил своё время между Нью-Йорком и Саут-Хэдли (англ.)русск., университетским городком в штате Массачусетс, где с 1982 года и до конца жизни он преподавал по весенним семестрам в консорциуме «пяти колледжей»[en][58]. В 1990 году Бродский женился на Марии Соццани, итальянской аристократке, русской по материнской линии. В 1993 году у них родилась дочь Анна[57]. Поэт и эссеист[править | править код]Стихи Бродского и их переводы печатались за пределами СССР с 1964 года, когда его имя стало широко известно благодаря публикации записи суда над поэтом. С момента его приезда на Запад его поэзия регулярно появляется на страницах изданий русской эмиграции[59]. Едва ли не чаще, чем в русскоязычной прессе, публикуются переводы стихов Бродского, прежде всего в журналах США и Англии[48], а в 1973 году появляется и книга избранных переводов[60]. Но новые книги стихов на русском выходят только в 1977 г. — это «Конец прекрасной эпохи»[34], включившая стихотворения 1964—1971 годов, и «Часть речи»[61], в которую вошли произведения, написанные в 1972—1976. Причиной такого деления были не внешние события (эмиграция) — осмысление изгнанничества как судьбоносного фактора было чуждо творчеству Бродского[62] — а то, что по его мнению в 1971/1972 годах в его творчестве происходят качественные изменения[57]. На этом переломе написаны «Натюрморт», «Одному тирану», «Одиссей Телемаку», «Песня невинности, она же опыта», «Письма римскому другу», «Похороны Бобо». В стихотворении «1972 год», начатом в России и законченном за её пределами, Бродский даёт следующую формулу: «Всё, что творил я, творил не ради я / славы в эпоху кино и радио, / но ради речи родной, словесности…». Название сборника — «Часть речи» — объясняется этим же посылом, лапидарно сформулированным в его Нобелевской лекции: «кто-кто, а поэт всегда знает <…> что не язык является его инструментом, а он — средством языка»[63]. В 1970-е и 1980-е годы Бродский, как правило, не включал в свои новые книги стихотворений, вошедших в более ранние сборники. Исключением является вышедшая в 1983 году книга «Новые стансы к Августе»[35], составленная из стихотворений, обращённых к М. Б. — Марине Басмановой. Годы спустя Бродский говорил об этой книге: «Это главное дело моей жизни <…> мне представляется, что в итоге „Новые стансы к Августе“ можно читать, как отдельное произведение. К сожалению, я не написал „Божественной комедии“. И, видимо, уже никогда её не напишу. А тут получилась в некотором роде поэтическая книжка со своим сюжетом…»[44]. «Новые стансы к Августе» стала единственной книгой поэзии Бродского на русском языке, составленной самим автором. С 1972 года Бродский активно обращается к эссеистике, которую не оставляет до конца жизни. В США выходит три книги его эссе: «Less Than One»[64] (Меньше единицы) в 1986 году, «Watermark»[65] (Набережная неисцелимых) в 1992 и «On Grief and Reason»[66] (О скорби и разуме) в 1995. Большая часть эссе, вошедших в эти сборники, была написана на английском[67]. Его проза, по крайней мере в неменьшей степени нежели его поэзия, сделала имя Бродского широко известным миру за пределами СССР[68]. Американским Национальным советом литературных критиков сборник «Less Than One» был признан лучшей литературно-критической книгой США за 1986 год[69]. К этому времени Бродский был обладателем полудюжины званий члена литературных академий и почётного доктора различных университетов, являлся лауреатом стипендии Мак-Артура 1981 года. Следующая большая книга стихов — «Урания»[70] — вышла в свет в 1987 году. В этом же году Бродский стал Лауреатом Нобелевской премии по литературе, которая была присуждена ему «за всеобъемлющее творчество, проникнутое ясностью мысли и поэтической интенсивностью» («for an all-embracing authorship, imbued with clarity of thought and poetic intensity»)[71]. Свою написанную на русском Нобелевскую речь, в которой он сформулировал личное и поэтическое кредо, 47-летний Бродский начал словами:
В 1990-е годы выходят четыре книги новых стихов Бродского: «Примечания папоротника»[72], «Каппадокия»[73], «В окрестностях Атлантиды»[74] и изданный в Ардисе уже после смерти поэта и ставший итоговым сборник «Пейзаж с наводнением»[75]. Несомненный успех поэзии Бродского как среди критиков и литературоведов[76], так и среди читателей, имеет, вероятно, больше исключений, нежели требовалось бы для подтверждения правила[77]. Пониженная эмоциональность, музыкальная и метафизическая усложнённость — особенно «позднего» Бродского — отталкивают и некоторых художников. В частности, можно назвать работу Александра Солженицына[78], чьи упрёки творчеству поэта носят в значительной степени мировоззренческий характер. Чуть ли не дословно ему вторит критик из другого лагеря: Дмитрий Быков в своём эссе о Бродском[79] после зачина: «Я не собираюсь перепевать здесь расхожие банальности о том, что Бродский „холоден“, „однообразен“, „бесчеловечен“…», — далее делает именно это: «В огромном корпусе сочинений Бродского поразительно мало живых текстов… Едва ли сегодняшний читатель без усилия дочитает „Шествие“, „Прощайте, мадемуазель Вероника“ или „Письмо в бутылке“ — хотя, несомненно, он не сможет не оценить „Часть речи“, „Двадцать сонетов к Марии Стюарт“ или „Разговор с небожителем“: лучшие тексты ещё живого, ещё не окаменевшего Бродского, вопль живой души, чувствующей своё окостенение, оледенение, умирание». Последняя книга, составленная при жизни поэта, завершается следующими строками:
Драматург, переводчик, литератор[править | править код]Перу Бродского принадлежат две опубликованные пьесы: «Мрамор», 1982 и «Демократия», 1990—1992. Ему также принадлежат переводы пьес английского драматурга Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» и ирландца Брендана Биэна «Говоря о верёвке». Бродский оставил значительное наследие как переводчик мировой поэзии на русский язык. Из переведённых им авторов можно назвать, в частности, Джона Донна, Эндрю Марвелла, Ричарда Уилбера, Еврипида (из «Медеи»), Конст ru.wikipedia.org Гость — Бродский Иосиф, читать стих на Poemata.ruГлава 1 Друзья мои, ко мне на этот раз. Вот улица с осенними дворцами, но не асфальт, покрытая торцами, друзья мои, вот улица для вас. Здесь бедные любовники, легки, под вечер в парикмахерских толпятся, и сигареты белые дымятся, и белые дрожат воротники. Вот книжный магазин, но небогат любовью, путешествием, стихами, и на балконах звякают стаканы, и занавеси тихо шелестят. Я обращаюсь в слух, я обращаюсь в слух, вот возгласы и платьев шум нарядный, как эти звуки родины приятны и коротко желание услуг. Все жизнь не та, все, кажется, на сердце лежит иной, несовременный груз, и все волнует маленькую грудь в малиновой рубашке фарисейства. Зачем же так. Стихи мои — добрей. Скорей от этой ругани подстрочной. Вот фонари, под вывеской молочной коричневые крылышки дверей. Вот улица, вот улица, не редкость — одним концом в коричневую мглу, и рядом детство плачет на углу, а мимо все проносится троллейбус. Когда-нибудь, со временем, пойму, что тоньше, поучительнее даже, что проще и значительней пейзажа не скажет время сердцу моему. Но до сих пор обильностью врагов меня портрет все более заботит. И вот теперь по улице проходит шагами быстрыми любовь. Не мне спешить, не мне бежать вослед и на дорогу сталкивать другого, и жить не так. Но возглас ранних лет опять летит.- Простите, ради Бога. Постойте же. Вдали Литейный мост. Вы сами видите — он крыльями разводит. Постойте же. Ко мне приходит гость, из будущего времени приходит. Глава 2 Теперь покурим белых сигарет, друзья мои, и пиджаки наденем, и комнату на семь частей поделим, и каждому достанется портрет. Да, каждому портрет. Друзья, уместно ль заметить вам, вы знаете, друзья, приятеля теперь имею я… Вот комната моя. Из переездов всегда сюда. Родители, семья, а дым отечественный запах не меняет. …Приятель чем-то вас напоминает… Друзья мои, вот комната моя. Здесь родина. Здесь — будто без прикрас, здесь — прошлым днем и нынешним театром, но завтрашний мой день не здесь. О, завтра, друзья мои, вот комната для вас. Вот комната любви, диван, балкон, и вот мой стол — вот комната искусства. А по торцам грузовики трясутся вдоль вывесок и розовых погон пехотного училища. Приятель идет ко мне по улице моей. Вот комната, не знавшая детей, вот комната родительских кроватей. А что о ней сказать? Не чувствую ее, не чувствую, могу лишь перечислить. Вы знаете… Ах нет… Здесь очень чисто, все это мать, старания ее. Вы знаете, ко мне… Ах, не о том, о комнате с приятелем, с которым… А вот отец, когда он был майором, фотографом он сделался потом. Друзья мои, вот улица и дверь в мой красный дом, вот шорох листьев мелких на площади, где дерево и церковь для тех, кто верит Господу теперь. Друзья мои, вы знаете, дела, друзья мои, вы ставите стаканы, друзья мои, вы знаете — пора, друзья мои с недолгими стихами. Друзья мои, вы знаете, как странно… Друзья мои, ваш путь обратно прост. Друзья мои, вот гасятся рекламы. Вы знаете, ко мне приходит гость. Глава 3 По улице, по улице, свистя, заглядывая в маленькие окна, и уличные голуби летят и клювами колотятся о стекла. Как шепоты, как шелесты грехов, как занавес, как штора, одинаков, как посвист ножниц, музыка шагов, и улица, как белая бумага. То Гаммельн или снова Петербург, чтоб адресом опять не ошибиться и за углом почувствовать испуг, но за углом висит самоубийца. Ко мне приходит гость, ко мне приходит гость. Гость лестницы единственной на свете, гость совершенных дел и маленьких знакомств, гость юности и злобного бессмертья. Гость белой нищеты и белых сигарет, Гость юмора и шуток непоместных. Гость неотложных горестных карет, вечерних и полуночных арестов. Гость озера обид — сих маленьких морей. Единый гость и цели и движенья. Гость памяти моей, поэзии моей, великий Гость побед и униженья. Будь гостем, Гость. Я созову друзей (пускай они возвеселятся тоже), — веселых победительных гостей и на Тебя до ужаса похожих. Вот вам приятель — Гость. Вот вам приятель — ложь. Все та же пара рук. Все та же пара глаз. Не завсегдатай — Гость, но так на вас похож, и только имя у него — Отказ. Смотрите на него. Разводятся мосты, ракеты, киноленты, переломы… Любите же его. Он — менее, чем стих, но — более, чем проповеди злобы. Любите же его. Чем станет человек, когда его столетие возвысит, когда его возьмет двадцатый век — век маленькой стрельбы и страшных мыслей? Любите же его. Он напрягает мозг и новым взглядом комнату обводит… …Прощай, мой гость. К тебе приходит Гость. Приходит Гость. Гость Времени приходит. poemata.ru Шествие — Бродский Иосиф, читать стих на Poemata.ruПоэма-мистерия в двух частях-актах и в 42-х главах-сценах Идея поэмы — идея персонификации представлений о мире, и в этом смысле она — гимн баналу. Цель достигается путём вкладывания более или менее приблизительных формулировок этих представлений в уста двадцати не так более, как менее условных персонажей. Формулировки облечены в форму романсов. Романс — здесь понятие условное, по существу — монолог. Романсы рассчитаны на произнесение — и на произнесение с максимальной экспрессией: в этом, а также в некоторых длиннотах сказывается мистерийный характер поэмы. Романсы, кроме того, должны произноситься высокими голосами: нижний предел — нежелательный — баритон, верхний — идеальный — альт. Прочие наставления — у Шекспира в «Гамлете», в 3 акте. Часть IПора давно за всё благодарить, за всё, что невозможно подарить когда-нибудь, кому-нибудь из вас и улыбнуться, словно в первый раз в твоих дверях, ушедшая любовь, но невозможно улыбнуться вновь. Прощай, прощай — шепчу я на ходу, среди знакомых улиц вновь иду, подрагивают стёкла надо мной, растёт вдали привычный гул дневной, а в подворотнях гасятся огни. — Прощай, любовь, когда-нибудь звони. Так оглянись когда-нибудь назад: стоят дома в прищуренных глазах, и мимо них уже который год по тротуарам шествие идёт. 1Вот Арлекин толкает свой возок, и каплет пот на уличный песок, и Коломбина машет из возка. А вот Скрипач, в руках его тоска и несколько монет. Таков Скрипач. А рядом с ним вышагивает Плач, плач комнаты и улицы в пальто, блестящих проносящихся авто, плач всех людей. А рядом с ним Поэт, давно не брит и кое-как одет и голоден, его колотит дрожь. А меж домами льётся серый дождь, свисают с подоконников цветы, а там, внизу, вышагиваешь ты. Вот шествие по улице идёт, и кое-кто вполголоса поёт, а кое-кто поглядывает вверх, а кое-кто поругивает век, как, например, Усталый Человек. И шум дождя, и вспышки сигарет, шаги и шорох утренних газет, и шелест непроглаженных штанин (неплохо ведь в рейтузах, Арлекин), и звяканье оставшихся монет, и тени их идут за ними вслед. Любите тех, кто прожил жизнь впотьмах и не оставил по себе бумаг и памяти какой уж ни на есть, не помышлял о перемене мест, кто прожил жизнь, однако же не став ни жертвой, ни участником забав, в процессию по случаю попав. Таков герой. В поэме он молчит, не говорит, не шепчет, не кричит, прислушиваясь к возгласам других, не совершая действий никаких. Я попытаюсь вас увлечь игрой: никем не замечаемый порой, запомните — присутствует герой. 2Вот шествие по улице идёт. Вот ковыляет Мышкин-идиот, в накидке над панелью наклонясь. — Как поживаете теперь, любезный князь, уже сентябрь, и новая зима ещё не одного сведет с ума, ах милый, успокойтесь наконец. — Вот позади вышагивает Лжец, посажена изящно голова, лежат во рту великие слова, а рядом с ним, окончивший поход, неустрашимый рыцарь Дон Кихот беседует с торговцем о сукне и о судьбе. Ах, по моей вине вам предстает ужасная толпа, рябит в глазах, затея так глупа, но всё не зря. Вот книжка на столе, весь разговорчик о добре и зле свести к себе не самый тяжкий труд, наверняка тебя не заберут. Поставь на стол в стакан букетик зла, найди в толпе фигуру Короля, забытых королей на свете тьма, сейчас сентябрь, потом придёт зима. Процессия по улице идёт, и дождь среди домов угрюмо льёт. Вот человек, Бог знает чем согрет, вот человек — за пару сигарет он всем раскроет честности секрет, кто хочет, тот послушает рассказ, Честняга — так зовут его у нас. Представить вам осмеливаюсь я принц-Гамлета, любезные друзья — у нас компания — всё принцы да князья. Осмелюсь полагать, за триста лет, принц-Гамлет, вы придумали ответ и вы его изложите. Идёт. Процессия по улице бредёт, и кажется, что дождь уже ослаб, маячит пестрота одежд и шляп, принц-Гамлет в землю устремляет взор, Честняге на ухо бормочет Вор, но гонит Вора Честности пример (простите — Вор, представить не успел). Вот шествие по улице идёт, и дождь уже совсем перестает, не может же он литься целый век, заметьте — вот Счастливый Человек с обычною улыбкой на устах. — Чему вы улыбнулись? — Просто так. — Любовники идут из-за угла, белеют обнаженные тела, в холодной мгле навеки обнялись, и губы побледневшие слились. Все та же ночь у них в глазах пустых, навеки обнялись, навек застыв, в холодной мгле белеют их тела, прошла ли жизнь или любовь прошла, стекает вниз вода и белый свет с любовников, которых больше нет. Ступай, ступай, печальное перо, куда бы ты меня не привело, болтливое худое ремесло, в любой воде плещи моё весло. Так зарисуем пару новых морд: вот Крысолов из Гаммельна и Чорт, опять в плаще и чуточку рогат, но, как всегда, на выдумки богат. 3Достаточно. Теперь остановлюсь. Такой сумбур, что я не удивлюсь, найдя свои стихи среди газет, отправленных читателем в клозет, самих читателей объятых сном. Поговорим о чем-нибудь ином. Как бесконечно шествие людей, как заунывно пение дождей, среди домов, а Человек озяб, маячит пестрота одежд и шляп, и тени их идут за ними вслед, и шум шагов, и шорох сигарет, и дождь все льётся, льётся без конца на Крысолова, Принца и Лжеца, на Короля, на Вора и на Плач, и прячет скрипку под пальто Скрипач, и на Честнягу Чорт накинул плащ. Усталый Человек закрыл глаза, и брызги с дон-кихотова таза летят на Арлекина, Арлекин Торговцу кофту протянул — накинь. Счастливец поднимает чёрный зонт, Поэт потухший поднимает взор и воротник. Князь Мышкин-идиот склонился над панелью: кашель бьёт; процессия по улице идёт, и дождь, чуть прекратившийся на миг, стекает вниз с любовников нагих. Вот так всегда — когда ни оглянись, проходит за спиной толпою жизнь, неведомая, странная подчас, где смерть приходит, словно в первый раз, и где никто-никто не знает нас. Прислушайся — ты слышишь ровный шум, быть может, это гул тяжёлых дум, а может, гул обычных новостей, а может быть — печальный ход страстей. 4. Романс АрлекинаПо всякой земле балаганчик везу, а что я видал на своём веку: кусочек плоти бредёт внизу, кусочек металла летит наверху. За веком век, за веком век ложится в землю любой человек, несчастлив и счастлив, зол и влюблён, лежит под землёй не один миллион. Жалей себя, пожалей себя, одни говорят — умирай за них, иногда судьба, иногда стрельба, иногда по любви, иногда из-за книг. Ах, будь и к себе и к другим не плох, может, тебя и помилует Бог, однако ты ввысь не особо стремись, ведь смерть — это жизнь, но и жизнь — это жизнь. По тёмной земле балаганчик везу, а что я видал на своём веку: кусочек плоти бредёт внизу, кусочек металла летит наверху. 5. Романс КоломбиныМой Арлекин чуть-чуть мудрец, так мало говорит, мой Арлекин чуть-чуть хитрец, хотя простак на вид, ах, Арлекину моему успех и слава ни к чему, одна любовь ему нужна, и я его жена. Он разрешит любой вопрос, хотя на вид простак, на самом деле он не прост, мой Арлекин — чудак. Увы, он сложный человек, но главная беда, что слишком часто смотрит вверх в последние года. А в облаках летят, летят, летят во все концы, а в небесах свистят, свистят безумные птенцы, и белый свет, железный свист я вижу из окна, ах, Боже мой, как много птиц, а жизнь всего одна. Мой Арлекин чуть-чуть мудрец, хотя простак на вид, — нам скоро всем придёт конец — вот так он говорит, мой Арлекин хитрец, простак, привык к любым вещам, он что-то ищет в небесах и плачет по ночам. Я Коломбина, я жена, я езжу вслед за ним, свеча в фургоне зажжена, нам хорошо одним, в вечернем небе высоко птенцы, а я смотрю. Но что-то в этом от того, чего я не люблю. Проходят дни, проходят дни вдоль городов и сёл, мелькают новые огни и музыка и сор, и в этих сёлах, в городках я коврик выношу, и муж мой ходит на руках, а я опять пляшу. На всей земле, на всей земле не так уж много мест, вот Петроград шумит во мгле, в который раз мы здесь. Он Арлекина моего в свою уводит мглу. Но что-то в этом от того, чего я не люблю. Сожми виски, сожми виски, сотри огонь с лица, да, что-то в этом от тоски, которой нет конца! Мы в этом мире на столе совсем чуть-чуть берём, мы едем, едем по земле, покуда не умрём. 6. Романс ПоэтаКак нравится тебе моя любовь, печаль моя с цветами в стороне, как нравится оказываться вновь с любовью на войне, как на войне. Как нравится писать мне об одном, входить в свой дом как славно одному, как нравится мне громко плакать днём, кричать по телефону твоему: — Как нравится тебе моя любовь, как в сторону я снова отхожу, как нравится печаль моя и боль всех дней моих, покуда я дышу. Так что ещё, так что мне целовать, как одному на свете танцевать, как хорошо плясать тебе уже, покуда слёзы плещутся в душе. Всё мальчиком по жизни, всё юнцом, с разбитым жизнерадостным лицом, ты кружишься сквозь лучшие года, в руке платочек, надпись «никогда». И жизнь, как смерть, случайна и легка, так выбери одно наверняка, так выбери с чем жизнь свою сравнить, так выбери, где голову склонить. Всё мальчиком по жизни, о любовь, без устали, без устали пляши, по комнатам расплёскивая вновь, расплёскивая боль своей души. 7. КомментарийВот наш Поэт, ещё не слишком стар, он говорит неправду, он устал от улочек ночных, их адресов, пугающих предутренних часов, от шороха дождя о диабаз, от редких, но недружелюбных глаз, от рёва проносящихся машин, от силуэтов горестных мужчин здесь, в сумраке, от беспокойных слов, Бог знает от чего. И от себя. Он говорит: судьба моя, судьба брести всю жизнь по улицам другим куда-нибудь, к друзьям недорогим, а может быть, домой сквозь новый дождь, и ощущать реку, стекло и дрожь худой листвы, идти, идти назад, знакомый и обшарпанный фасад, вот здесь опять под вечер оживать, и с новой жизнью жизнь свою сшивать. Все таковы. Да, все слова, стихи, вы бродите средь нас, как чужаки, но в то же время — близкие друзья: любить нельзя и умирать нельзя, но что-нибудь останется от вас, — хотя б любовь, хотя б — в последний раз, а может быть, обыденная грусть, а может быть, одни названья чувств. Вперёд, друзья. Вперёд. Adieu, tristesse. Поговорим о перемене мест, поговорим о нравах тех округ, где нету нас, но побывал наш друг — печальный парень, рыцарь, доброхот, известный вам идальго Дон Кихот. 8. Романс Дон КихотаКопьё моё, копьё моё, копьё, оружие, имущество моё, могущество моё таится в нем, я странствую по-прежнему с копьём, как хорошо сегодня нам вдвоём. О чём же я. Ах, эти города, по переулкам грязная вода, там ничего особого, о да, немало богачей встречаю я, но нет ни у кого из них копья! Копьё моё, копьё моё, копьё, имущество, могущество моё, мы странствуем по-прежнему вдвоём, когда-нибудь кого-нибудь убьём, я странствую, я странствую с копьём. Что города с бутылками вина, к ним близится великая война, безликая беда — и чья вина, что городам так славно повезло. Как тень людей — неуязвимо зло! Так что же ты теперь, моё копьё, имущество моё, дитя моё. Неужто я гляжу в последний раз, кончается мой маленький рассказ, греми на голове, мой медный таз! Отныне одному из нас конец! Прощай, прощай, о Санчо, мой мудрец, прощайте все, я больше не могу, блести, мой таз, как ангельский венец, по улице с несчастьями бегу. 9. КомментарийСмешной романс. Да, все мы таковы, страдальцы торопливые, увы, ведь мужество смешно, забавен страх, легко теперь остаться в дураках. Пойди пойми, над чем смеётся век, о, как тебе неловко, человек. Так где-то на рассвете в сентябре бредёшь в громадном проходном дворе, чуть моросит за чугуном ворот, сухой рукой ты вытираешь рот, и вот выходишь на пустой проспект, и вдоль витрин и вымокших газет, вдоль фонарей, оград, за поворот всё дальше ты уходишь от ворот, в которых всё живут твои друзья, которых ни любить, ни гнать нельзя, всё дальше, дальше ты. И на углу сворачиваешь в утреннюю мглу. Ступай, ступай. И думай о себе. В твоей судьбе, как и в любой судьбе, переплелись, как тёплые тела, твои дела и не твои дела с настойчивой усталостью души. Ты слышишь эту песенку в тиши: Вперёд-вперёд, отечество моё, куда нас гонит храброе жульё, куда нас гонит злобный стук идей и хор апоплексических вождей. Вперёд-вперёд, за нами правота, вперёд-вперёд, как наша жизнь верна, вперёд-вперёд, не жалко живота, привет тебе, счастливая война. Вперёд-вперёд, за радиожраньём, вперёд-вперёд, мы лучше всех живём, весь белый свет мы слопаем живьём, хранимые лысеющим жульём, хвала тебе, прелестный белый свет, хвала тебе, удачная война, вот я из тех, которым места нет, рассчитывай не слишком на меня. Прощай, прощай, когда-нибудь умру, а ты, сосед, когда-нибудь ответь Лжецу, который делает игру, когда тебе понадобится смерть. Ты слышишь эту песенку в тиши. Иди, иди, пройти квартал спеши. Ступай, ступай, быстрее проходи, Ступай, ступай, весь город впереди. Ступай, ступай, начнется скоро день твоих и не твоих поспешных дел. Вот так всегда — здесь время вдаль идёт, а кто-то в стороне о нем поёт. Ступай, ступай, быстрее проходи. Иди, иди, весь город впереди. Ещё на день там возникает жизнь, но к шествию ты присоединись, а если надо — будешь впереди, квартал с поющим песню обойди. 10. Баллада и романс ЛжецаНе в новость ложь и искренность не в новость, попробуйте послушать эту повесть о горестной истории Лжеца — балладу без счастливого конца. БалладаНе в новость ложь и искренность не в новость. Какую маску надевает совесть на старый лик, в каком она наряде появится сегодня в маскараде? Бог ведает. Послушайте балладу, но разделите нежность и браваду, реальное событье с чудесами — всё это вы проделаете сами. Придётся покорпеть с моим рассказом, ваш разум будет заходить за разум, что в общем для меня одно и тоже. Потрудитесь. Но истина дороже. Я шёл по переулку / по проспекту, как ножницы — шаги / как по бумаге, вышагиваю я / шагает Некто средь бела дня / наоборот — во мраке. И вновь благоухали анемоны, выкрикивали птицы над базаром, гудели привокзальные колонны, но я-то проходил среди развалин. И, Господи, что виделось, что было, как новая весна меня ловила, и новым колесом автомобиля меня на переулочках давила. И новая весна уже лежала, любовников ногами окружала и шарила белесыми руками и взмахивала тонкими кругами. Благословен приятель победивший, благословен удачливый мужчина, благословен любовник, придавивший ногой — весну, соперника — машиной. Лови, лови. Лови меня на слове, что в улице средь солнца и метели, что во сто крат лежащий в луже крови счастливее лежащего в постели. Слова Лжеца — вы скажете. Ну что же. Я щеголяю выдумкой и ложью, лжецу всегда несчастия дороже: они на правду более похожи. РомансАктёр изображает жизнь и смерть, натягивает бороду, парик. — Попробуйте однажды умереть! — знакомый Лжец открыто говорит. Он вечно продолжает свой рассказ, вы — вечно норовите улизнуть. Заметив вас, он хочет всякий раз о вашей жизни что-нибудь сболтнуть. Он вводит вас в какой-то странный мир сквозь комнаты дремучие, как лес, он прячется за окнами квартир, выкрикивает издали: Я здесь! Всё правильно. Вы чувствуете страх, всё правильно — вы прячете свой взор, вы шепчете вослед ему — дурак, бормочете — все глупости и вздор. Друзья мои, я вам в лицо смотрю, друзья мои, а вас колотит дрожь, друзья мои, я правду говорю, но дьявольски похожую на ложь. 11. КомментарийШаги и шорох утренних газет, и шум дождя, и вспышки сигарет, и утреннего света пелена, пустые тени пасмурного дня, и ложь, и правда, что-нибудь возьми, что движет невесёлыми людьми. Так чувствуешь всё чаще в сентябре, что все мы приближаемся к поре безмерной одинокости души, когда дела всё так же хороши, когда всё так же искренни слова и помыслы, но прежние права, которые ты выдумал в любви к своим друзьям, — зови их, не зови, звони им — начинают увядать, и больше не отрадно увидать в иной зиме такой знакомый след, в знакомцах новых тот же вечный свет. Ты облетаешь, дерево любви. Моей не задевая головы, слетают листья к замершей земле, к моим ногам, раставленным во мгле. Ты всё шумишь и шум твой не ослаб, но вижу я в твоих ветвях октябрь, всё кажется — кого-то ты зовёшь, но с новою весной не оживёшь. Да, многое дала тебе любовь, теперь вовеки не получишь вновь такой же свет, хоть до смерти ищи другую жизнь, как новый хлеб души. Да, о Лжеце. Там современный слог и лёгкий крик, но не возьму я в толк, зачем он так несдержан на язык, ведь он-то уже понял и привык к тому — хоть это дьявольски смешно — что ложь и правда, кажется, одно, что лживые и честные слова одна изобретает голова, одни уста способны их сказать, чему же предпочтенье оказать. Как мало смысла в искренних словах, цените ложь за равенство в правах с правдивостью, за минимум возни, а искренность — за привкус новизны. В одном из вариантов здесь дополнительный текст: Всего не понимая до конца, я целиком на стороне Лжеца. 12Моё повествование, вперёд. Вот шествие по улице идёт, а кто-то в переулках отстаёт, и дождь над головами льёт и льёт. Какая беспредельная тоска, стирая струйки с влажного виска, взглянуть вперёд среди обвисших шляп и увидать развёрзшуюся хлябь дневных небес и то же впереди. Не всё ль равно куда ступай, иди, прижмись, прижмись к соседу своему, всё хуже и всё лучше потому в такую же погоду одному. Так наступает иногда предел любым страданиям, и думаешь — удел единственный, а всё-таки не твой, вот так брести с печальною толпой и лужу обходить у фонаря, и вдруг понять, что столько прожил зря, и где-то от процессии отстать. И, как всегда, твой утомлённый ум задержит выполненье новых дум, когда б не оказался ты в толпе, я всё равно не удивлюсь тебе. Пусть говорит Усталый Человек. Чего мне ждать от этаких калек, опять пойдут неловкие стихи, чуть-чуть литературщины, тоски; когда-нибудь коснёшься тех же мук, и городских элегий новый звук опять взлетит. Ну, вот и цель и хлеб: к своим ногам вымеривать их цепь, к своей судьбе — и поперёк и вдоль у всех у них одна и та же боль. 12. Городская элегия(Романс Усталого Человека) Осенний сумрак листья шевелит и новыми газетами белеет, и цинковыми урнами сереет, и облаком над улочкой парит. И на мосту троллейбус тарахтит, вдали река прерывисто светлеет, а маленький комок в тебе болеет и маленькими залпами палит. И снова наступает забытьё, и льётся свет от лампы до бумаги, глядят в окно на странное житьё пугающие уличные знаки. Комком бумажным катится твой век вдоль подворотен, вдоль по диабазу и в переулках пропадает сразу. А ты смотри, ты всё смотри наверх. Хоть что-нибудь увидишь в небесах, за новыми заметишь облаками. Как странно обнаружить на часах всю жизнь свою с разжатыми руками и вот понять: она — как забытьё, что не прожив её четвертой части, нежданно оказался ты во власти и вовсе отказаться от неё. 13. КомментарийЧитатель мой, куда ты запропал. Ты пару монологов переспал, теперь ты посвежел — сидишь, остришь, а вечером за преф или за бридж от нового романса улизнёшь, конечно, если раньше не заснёшь. Так, видимо, угоднее судьбе. О чём же я горюю, о себе. Пожалуй, нет. Привычно говорю. Ведь я и сам немногое дарю, привычно говорю: читатель где! И, кажется, читаю в пустоте. Горюй, горюй, попробуем сберечь всех персонажей сбивчивую речь, что легче, чем сулить и обещать, чем автора с героями смешать, чем вздрагивая, хмыкая, сопя в других искать и находить себя. Горюй, горюй. Сквозь наши времена плывут и проползают имена других людей, которых нам не знать, которым суждено нас обогнать, хотя бы потому, что и для нас трудней любить все больше каждый раз. Итак, за сценой нарастает джаз, и красные софиты в три луча выносят к рампе песню Скрипача. 14. Романс СкрипачаТогда, когда любовей с нами нет, тогда, когда от холода горбат, достань из чемодана пистолет, достань и заложи его в ломбард. Купи на эти деньги патефон и где-нибудь на свете потанцуй (в затылке нарастает перезвон), ах, ручку патефона поцелуй. Да, слушайте совета Скрипача, как следует стреляться сгоряча: не в голову, а около плеча! Живите только плача и крича! На блюдечке я сердце понесу и где-нибудь оставлю во дворе. Друзья, ах, догадайтесь по лицу, что сердца не отыщется в дыре, проделанной на розовой груди, и только патефоны впереди, и только струны-струны, провода, и только в горле красная вода. 15. КомментарийОн отнимает скрипку от плеча, друзья, благодарите Скрипача. Так завернём в бумажку пятаки и — в форточку. И взмах его руки на дне двора беспомощно мелькнёт, он медленно наклонится, вздохнёт и, растянув в полуулыбке рот, упавшие монеты подберёт. Вот вспоминай года после войны. По всем дворам скитаются они, и музыка ползёт вдоль темных стен то дважды в день, а то и трижды в день. Свистят, свистят весь день смычки калек, как будто наступает новый век, сплошное пенье, скрипки, кутерьма, и струнами опутаны дома, и всё смычки военные свистят, и пятаки по воздуху летят. Как учит нас столетье выбирать тот возраст, где удачней умирать, где целый дом роняет из окна тот возраст, где кончается война, тот возраст, где ты шествовал меж пуль. Ты голову просовываешь в нуль, просовываешь новую тоску в нуль с хвостиком, а хвостик — к потолку. Но где они, куда они ушли и где твои слова их не нашли. Ведь это всё звучало не вчера, и, слыша только скрипки со двора, сквозь эти дни всё рушится вода. К каким делам мы перешли тогда. Была ли это правда, или ложь, теперь наверняка не разберешь, но кто-то был правдив, а кто-то лжив, но кто-то застрелился, кто-то жив, а кто играет до сих пор в кино, но остальные умерли давно. Но был другой — таким и надо быть — кто ухитрился обо всем забыть, своей игрой столовые пленяв. Живи, живи. Мы встретимся на днях. Живи в послевоенных городах, играй в столовых, вечером — в садах, играй, играй провинциальный вальс и мальчикам подмигивай — для нас. Твой день пройдёт, мелькнёт, как лёгкий тур среди смычков, огней, клавиатур, провинциальный клён прошелестит, и женщина знакомая простит, и Бог простит безумный краткий век военных и заслуженных калек, и ты уйдёшь, не задолжав за хлеб, но искус у окна преодолев... 16И продолжать осмеливаюсь я. Вперёд, моя громоздкая ладья, читатель мой, медлительность прости, мне одному приходится грести. Вот Арлекин в проулок повернул, а Лжец Поэту ловко подмигнул и, за руку схватив, повлек в проход, за ними увязался Дон Кихот. И вот они уже у входа в бар. Усталый Человек на тротуар бессильно опустился и заснул, а дождь всё лил, и разносился гул дневных забот. Скрипач висел в петле. А мы поговорим о Короле. 17. Баллада и романс КороляБалладаЖил-был король, жил-был король, он храбрый был, как лев, жил-был король, жил-был король, король без королев. Он, кроме хлеба, ничего не ел, не пил вина, одна отрада у него была: война, война. И день и ночь в седле, в седле, и день и ночь с мечом он мчался, мчался по земле, и кровь лилась ручьём за ним, за ним, а впереди рассветный ореол, и на закованной груди во мгле мерцал орёл. Летели дни, неслись года, он не смыкал очей, о, что гнало его туда, где вечный лязг мечей, о, что гнало его в поход, вперёд, как лошадь — плеть, о, что гнало его вперёд искать огонь и смерть. И сеять гибель каждый раз, топтать чужой посев... То было что-то выше нас, то было выше всех. Ответь, ответь, найди ответ, тотчас его забудь, ответь, ответь, найди ответ, но сам таким не будь. Он пред врагами честь свою и шпагу не сложил, он жизнь свою прожил в бою, он жизнь свою прожил! Гони, гони, гони коней, богатство, смерть и власть, но что на свете есть сильней, но что сильней, чем страсть. Враги поймут, глупцы простят, а кто заучит роль, тот страстотерпец, тот солдат, солдат, мертвец, король. Простись, простись, простимся с ним, простимся, чья вина, что тишь да гладь нужна одним, другим нужна война, и дробь копыт, и жизни дробь, походные костры. Одним — удар земли о гроб, другим — кларнет зари. Романс— Памятью убитых, памятью всех, если не забытых, так всё ж без вех, лежащих беззлобно — пусты уста, без песенки надгробной, без креста. Я то уж, наверно, ею не храним, кто-нибудь манерно плачет по ним, плачет, поминает землю в горсти, меня проклинает, Господь, прости. Нет мне изгнанья ни в рай, ни в ад, долгое дознанье, кто виноват, дело-то простое, гора костей, Господи, не стоит судить людей. Ежели ты выжил — садись на коня, что-то было выше, выше меня, я-то проезжаю вперёд к огню, я-то продолжаю свою войну. Я проезжаю. В конце — одно. Я-то продолжаю, не всё ли равно, всё-то на свете в говне, в огне, саксофоны смерти поют по мне. Радость или злобу сотри с лица, орлик мой орлик, крылья на груди, Жизни и Смерти нет конца, где-нибудь на свете лети, лети. 18. КомментарийКак нравится романс его тебе. Гадай, как оказался он в толпе, но только слишком в дебри не залезь, и в самом деле, что он делал здесь, среди дождя, гудков автомашин, кто может быть здесь более чужим, среди обвисших канотье, манжет и старых пузырящихся газет, чем вылезший на монотонный фон нечёсаный смятённый солдафон. Кошмар столетья — ядерный грибок, но мы привыкли к топоту poemata.ru |
||
|
пишущие машинки 
